Неточные совпадения
— И знаете, Павел Иванович! — сказал Манилов, явя в лице своем выражение не только сладкое, но даже приторное, подобное той микстуре, которую ловкий светский
доктор засластил немилосердно, воображая ею обрадовать
пациента. — Тогда чувствуешь какое-то, в некотором роде, духовное наслаждение… Вот как, например, теперь, когда случай мне доставил счастие, можно сказать образцовое, говорить с вами и наслаждаться приятным вашим разговором…
Свет померк скоро, но мука осталась, и Зосимов, наблюдавший и изучавший своего
пациента со всем молодым жаром только что начинающего полечивать
доктора, с удивлением заметил в нем, с приходом родных, вместо радости как бы тяжелую скрытую решимость перенесть час-другой пытки, которой нельзя уж избегнуть.
— Wo ist der Kranke? [Где больной? (нем.).] И где же есть
пациент? — проговорил наконец
доктор, не без некоторого негодования.
В течение пяти недель
доктор Любомудров не мог с достаточной ясностью определить болезнь
пациента, а
пациент не мог понять, физически болен он или его свалило с ног отвращение к жизни, к людям? Он не был мнительным, но иногда ему казалось, что в теле его работает острая кислота, нагревая мускулы, испаряя из них жизненную силу. Тяжелый туман наполнял голову, хотелось глубокого сна, но мучила бессонница и тихое, злое кипение нервов. В памяти бессвязно возникали воспоминания о прожитом, знакомые лица, фразы.
Я узнал потом, что этот
доктор (вот тот самый молодой человек, с которым я поссорился и который с самого прибытия Макара Ивановича лечил его) весьма внимательно относился к
пациенту и — не умею я только говорить их медицинским языком — предполагал в нем целое осложнение разных болезней.
Он быстро нырнул под свой стол, вытащил оттуда пустой ящик из-под сигар, щелкнул по его дну пальцем и с улыбкой
доктора, у которого только что умер
пациент, произнес...
— Послушайте,
доктор, ведь я не умру?.. — шептала Зося, не открывая глаз. — Впрочем, все
доктора говорят это своим
пациентам…
Доктор, я была дурная девушка до сих пор… Я ничего не делала для других… Не дайте мне умереть, и я переменюсь к лучшему. Ах, как мне хочется жить…
доктор,
доктор!.. Я раньше так легко смотрела на жизнь и людей… Но жизнь так коротка, — как жизнь поденки.
Доктор Герценштубе и встретившийся Ивану Федоровичу в больнице врач Варвинский на настойчивые вопросы Ивана Федоровича твердо отвечали, что падучая болезнь Смердякова несомненна, и даже удивились вопросу: «Не притворялся ли он в день катастрофы?» Они дали ему понять, что припадок этот был даже необыкновенный, продолжался и повторялся несколько дней, так что жизнь
пациента была в решительной опасности, и что только теперь, после принятых мер, можно уже сказать утвердительно, что больной останется в живых, хотя очень возможно (прибавил
доктор Герценштубе), что рассудок его останется отчасти расстроен «если не на всю жизнь, то на довольно продолжительное время».
— Не от меня теперь за-ви-сит, — нетерпеливо проговорил
доктор, — и, однако же, гм, — приостановился он вдруг, — если б вы, например, могли… на-пра-вить… вашего
пациента… сейчас и нимало не медля (слова «сейчас и нимало не медля»
доктор произнес не то что строго, а почти гневно, так что штабс-капитан даже вздрогнул) в Си-ра-ку-зы, то… вследствие новых бла-го-приятных кли-ма-ти-ческих условий… могло бы, может быть, произойти…
Гааз жил в больнице. Приходит к нему перед обедом какой-то больной посоветоваться. Гааз осмотрел его и пошел в кабинет что-то прописать. Возвратившись, он не нашел ни больного, ни серебряных приборов, лежавших на столе. Гааз позвал сторожа и спросил, не входил ли кто, кроме больного? Сторож смекнул дело, бросился вон и через минуту возвратился с ложками и
пациентом, которого он остановил с помощию другого больничного солдата. Мошенник бросился в ноги
доктору и просил помилования. Гааз сконфузился.
— Барышня, а вы не находите меня сумасшедшим? — спросил ее раз
доктор с больною улыбкой. — Будемте откровенны… Я самое худшее уже пережил и смотрю на себя, как на
пациента.
Генерала оживили, но не привели в себя;
доктора выражались, что «во всяком случае
пациент в опасности».
— О, как вы в моем случае ошибаетесь, — подхватил швейцарский
пациент, тихим и примиряющим голосом, — конечно, я спорить не могу, потому что всего не знаю, но мой
доктор мне из своих последних еще на дорогу сюда дал, да два почти года там на свой счет содержал.
Он не кричал на мужиков, не топал ногами, не приходил в неистовство, как, бывало, Лука Назарыч, а держал себя совершенно бесстрастно, как
доктор с
пациентами.
Пока Прейн пил чашку кофе с поджаренными сухариками, Раиса Павловна рассказала ему о происках Тетюева и компании, причем сделала предположение, что и поездка Лаптева на заводы, по всей вероятности, дело тетюевских рук. Прейн слушал ее внимательно, как
доктор слушает рассказ
пациента, и, прихлебывая из чашки кофе, после каждой паузы повторял свое неизменное «ага». Когда этот длинный рассказ был кончен, Прейн на минуту задумался и, повертев пальцем около лба, проговорил...
Его оплывшее лицо, блестевшее жирным загаром, теперь сморщилось в унылую улыбку, как у
доктора, у которого только что умер самый надежный
пациент.
Тем не менее
доктор продолжал навещать старика: это была единственная практика во всем уезде, которая представляла какое-нибудь подспорье, так что даже сварливая докторша не решилась настаивать на утрате такого
пациента.
Когда приехал
доктор, она пошла к больному вместе с ним; но
доктор, осмотрев
пациента, объявил, что он безнадежен, и таких средств, которые могли бы восстановить здоровье Мирона, у него,
доктора, в распоряжении не имеется.
К счастию, лечивший его
доктор, узнав отношения лиц и поняв, кажется, отчего болен
пациент, нашел нужным, для успеха лечения, чтоб невеста не тревожила больного и оставляла его больше в покое, больше одного.
Егор Егорыч, сейчас же это заметивший, ответил ему таковым же, а затем началось объяснение между
доктором и его
пациентом на немецком языке.
— Где же ваши
пациенты? — просил я
доктора, когда мы подходили уже к концу деревни.
— Ах вы, обеспеченные господа! — воскликнул
доктор. — Ей-богу, как посмотришь на вас… у меня много есть подобных вам
пациентов… так даже мы,
доктора, в нашей каторжной, работящей жизни живем лучше!
Тут
пациент вытаращил на меня глаза. И в них я прочел свой приговор: «Да ты,
доктор, рехнулся!»
Доктор медицины и хирургии, Крестьян Иванович Рутеншпиц, весьма здоровый, хотя уже и пожилой человек, одаренный густыми седеющими бровями и бакенбардами, выразительным, сверкающим взглядом, которым одним, по-видимому, прогонял все болезни, и, наконец, значительным орденом, — сидел в это утро у себя в кабинете, в покойных креслах своих, пил кофе, принесенный ему собственноручно его докторшей, курил сигару и прописывал от времени до времени рецепты своим
пациентам.
И хотя с Крестьяном Ивановичем был он знаком с весьма недавнего времени, именно посетил его всего один раз на прошлой неделе, вследствие кой-каких надобностей, но ведь
доктор, как говорят, что духовник, — скрываться было бы глупо, а знать
пациента — его же обязанность.
Выслушав и выстукав
пациента,
доктор присел на угол письменного стола, положив ногу на ногу и обхватив руками острые колени. Его птичье, выдавшееся вперед лицо, широкое в скулах и острое к подбородку, стало серьезным, почти строгим. Подумав с минуту, он заговорил, глядя мимо плеча Арбузова на шкап с книгами...
— Ах, родной мой, я же ведь это не к тому. Но только все вы теперь какие-то дерганые стали. Вот и вы: здоровенный мужчинище, грудастый, плечистый, а нервы как у институтки. Кстати, знаете что, — прибавил
доктор деловым тоном, — вы бы, сладость моя, пореже купались. Особенно в такую жару. А то, знаете, можно с непривычки перекупаться до серьезной болезни. У меня один
пациент нервную экзему схватил оттого, что злоупотреблял морем.
Он не нашел никого. Он бегал уже целый час. Все
доктора, адресы которых узнавал он у дворников, наведываясь, не живет ли хоть какой-нибудь
доктор в доме, уже уехали, кто по службе, кто по своим делам. Был один, который принимал
пациентов. Он долго и подробно расспрашивал слугу, доложившего, что пришел Нефедевич: от кого, кто и как, по какой надобности и как даже будет приметами ранний посетитель? — и заключил тем, что нельзя, дела много и ехать не может, а что такого рода больных нужно в больницу везти.
Горничная, бледная, очень тонкая, с равнодушным лицом, нашла в корзине под столом несколько телеграмм и молча подала их
доктору; но всё это были городские телеграммы, от
пациентов. Потом искали в гостиной и в комнате Ольги Дмитриевны.
Прибавьте к этому пламенное воображение и кипучую кровь, весь этот человеческий волканизм, с одной стороны, с другой — примешайте вкрадчивую любезность, ум, страсть в каждом движении и звуке голоса — и рецепт любви готов. Маленький
доктор, в блондиновом паричке и с двумя крылышками за плечами, попав раз к таким
пациентам, то и дело посещает их и каждый раз, очинивши исправно свое перо, пишет на сигнатурке: repetatur [Повторить (лат.).] прибавить того, усилить сего.
Их утешало то, что
доктора тоже в один голос заявили, что их
пациент спасен.
В это время в комнату вошел лечивший графа
доктор. Он с удивлением, почти с ужасом созерцал эту сцену, которая осложняла и без того опасное положение его
пациента.
На другой день больной чувствовал себя еще лучше и просил
доктора узнать от горничной Зарницыной, как зовут ту, которая так усердно ухаживала за ним.
Доктор не хотел противоречить своему
пациенту, чтобы не раздражать его, и, узнав имя и отчество прекрасной сиделки, стал подозревать какую-то мистификацию.